На волжских берегах. Последний акт русской смуты - Петр Дубенко

Рядом с Федором Алампеевым стоял его младший брат – Иван, служивший при стрельцах сотником. Они были похожи как две капли воды, даже чубы у них кудрявились одинаково, но когда Дмитрий Петрович, разглядев это сходство и услышав фамилию сотника, мимоходом, просто для разговора спросил: «Братья, значит?», Иван растерянно молчал, пока старший брат не пришел ему на помощь: «Ага, так и есть, братья мы». Только после этого младший кивком подтвердил очевидное предположение князя.

Когда Ковров представил следующего сотника стрельцов – Михаила Семенова, сухощавого, с неестественно крупными чертами лица и путаными космами, которые скрывали уши и ниспадали на плечи – тот, отвесив небольшой поклон, коротко добавил к сказанному:

– Из Тихвина я. А сюда, как и ты, князь, в помощь послан. На время.

На нем был длиннополый иноземного кроя кафтан с разрезными рукавами, ботфорты явно с чужой ноги, а на левом боку висела шведская шпага с изящным витым эфесом. И хотя тягучий неспешный говор с раскатистым оканьем без того выдавал в нем северянина, Михаил в коротком разговоре еще дважды напомнил о своем нездешнем происхождении, заодно подчеркнув, что в Тихвине у него была служба важная и серьезная, не чета нынешней. При этих словах другой служивец, стоявший рядом, передернулся и, стараясь удержать рвущееся с языка острое словцо, несколько раз глубоко и шумно вздохнул. Это был тоже стрелецкий сотник, но от него издали несло тиной и прелым отсыревшим деревом, а руки вместо пороховых ожогов покрывали характерные мозоли – такие следы оставляет тяговый шнур рыбацких сетей. Он был не молод – сквозь остатки шевелюры видна была плешь, короткую бороду и усы густо припорошил иней седины, а лоб от виска до виска пересекали три глубокие морщины. Старомодный кафтан, потертый, выцветший и усыпанный заплатами разного цвета, сидел на нем как вторая кожа, а старые разношенные сапоги просили есть и грозили развалиться. Из оружия при сотнике была короткая татарская сабля, на ножнах которой узор из дешевого бисера наполовину осыпался. Представляясь, он назвался только по фамилии – Могутов и на вопросы Лопаты отвечал коротко, а где можно было так и вовсе в одно слово.

– Как звать-то тебя, Могутов?

– Петром Лексеичем.

– Петр Лексеич у нас сторожил, – добавил Ковров таким тоном, что Лопата не понял, гордиться бывший воевода своим сотником-сторожилом или насмехается над ним. – Мальчишкой еще с самим Засекиным69 в эти места прибыл.

Выслушав такую рекомендацию, Лопата еще раз посмотрел на Могутова, который ни жестом, ни взглядом не отреагировал на слова Коврова.

– Что ж по сию пору лишь сотник? – с любопытством спросил Дмитрий Петрович, в ответ получив короткую холодную усмешку и отведенный в сторону взгляд.

– Ручонки не липкие, – едва слышно процедил сквозь зубы Могутов и Ковров заспешил к другому служилому, увлекая за собой нового воеводу.

– Голова конников – Аким Савельевич Раздеришкин.

Это был среднего роста сухопарый мужчина лет сорока с маленькой бородкой и аккуратно подстриженными усами. Раздеришкин спокойно и твердо встретил изучающий взгляд Пожарского, светло-серые глаза с легким прищуром не бегали, светились уверенностью и, глядя в них, Лопата подумал, что Аким Савельевич больше походит на хитрого торговца, привыкшего легко обманывать доверчивых покупателей, чем на предводителя конницы. Поверх русского кафтана была накинута кирея с видлогою70, узкие штаны с большой кожаной заплаткой от колен на всю внутреннюю часть бедра заправлены были в татарские ичиги, а довершал этот разносольный наряд шемшир71, двумя цепочками подвешенный на левом боку.

Представил Ковров и того ряженного, что с надменным видом стоял чуть поодаль, наблюдая за всем происходящим с надменной улыбкой:

– Карл Грюнер, капитан наших ландскнехтов72, – бросив на Дмитрия Петровича холодный безразличный взгляд, командир наемников слегка наклонил голову и кончиками пальцев коснулся полей шляпы. – Их меньше сотни, но в бою они стоят нескольких тысяч.

– Also? – усмехнулся Грюнер и Коврова слегка передернуло. – Благодарю за столь лестный отзыв, сударь. Но вместо похвал я бы предпочел, чтобы вы, наконец, заплатили нам положенное жалованье. Мои парни негодуют, а это может кончиться плохо. Для всех нас.

Русский Грюнера оказался не так плох, хотя немецкий акцент в нем все же проявлялся тяжеловесностью гласных и спотыканием на некоторых, особенно сложных для европейца, словах.

Андрей Иванович беспомощно пожал плечами и со смущенной улыбкой недвусмысленным взглядом передал претензию ландскнехта Дмитрию Петровичу как новому воеводе. Грюнер тоже вопрошающе посмотрел на Лопату, но тот вместо разговора о деньгах, коротко поведал, что как-то раз в Ливонии ему довелось столкнуться в бою с наемными немцами и он бы не хотел иметь таких ребят среди своих врагов, после чего предложил, не теряя времени, приступить к осмотру крепости. Предложение Коврова отведать хлеб-соль да с дороги попарится в баньке, Дмитрий Петрович отклонил решительно:

– Не досуг теперь, Андрей Иванович. Каждый день, что ныне упустим, завтра кровью нам отхаркнется. Так что пировать да на перинах нежиться не скоро придется.

– Дело так дело, – Ковров постарался изобразить равнодушие. – Коня князю.

Лопата повернулся к своим людям, которые суетились вокруг сходень, спуская по ним кули с харчами, бочонки с порохом и прочий боевой припас. Коротко свистнув, князь жестом назначил Луку старшим и зашагал к берегу. Там служилую свиту из десятка с лишним человек ждали шесть тощих лошаденок, так что верхами кроме Дмитрия Петровича к крепости отправились Ковров, городничий Хомутской, Раздеришкин и братья Алампеевы. Остальные пошли пешком и, хотя поговорить было о чем, две с лишним версты проделали в полном молчании, опасаясь, как бы не нашлось среди сослуживцев доносчиков – кто знает, что за птица этот новый воевода и чем сказанное нынче кривое слово отзовется тебе назавтра.

Глава третья

Осмотр крепости занял весь день и поверг нового воеводу в страшную печаль – острог был в состоянии удручающем, а гарнизон не набирал и половины того, что обещал Лопате хромой Пожарский. Сначала взошли на северную стену, с башен которой хорошо просматривалась вся окрестность вплоть до Барбошиной поляны73 и Лысой горы, словно отороченной зеленым склоном Студеного оврага74. Верстах в двух от крепости пространство между Волгой и берегом Самары пересекал сплошной глубокий ров, местами настолько заполненный мусором и осыпавшейся с вала землей, что даже хромец или безногий калека без труда перебрался бы через это препятствие75. В редкости разбросанные на подходе к укреплению надолбы76 погнили, скособочились, а кое-где вовсе слегли и повалились, перестав выполнять свое предназначение. А между крепостью и валом гудело стихийное торжище: кибитки ногайцев, старые ободранные юрты, навесы, сооруженные из грязных рваных полотнищ, натянутых меж редких иголок77, мусор, кучами сваленный вдоль насыпи, и люди – сыроядцы, татары, пришлые русские, бродяги без роду и племени. Одни суетливо сновали туда-сюда, другие неспешно гуляли от одного торговца к другому, рассматривая товар и предлагая свои вещи для мены, третьи то уходили за ров, через который в разных местах переброшено было с десяток самодельных мостков, то возвращались с кулем, мешком или корзиной в руках.

Городовая башня, прикрывавшая подход по степной дороге, к огненному бою оказалась неприспособленной. Узкие бойницы не позволяли установить здесь большие орудия, а стрелять с такого расстояния из ручниц или дробом сыпать из тюфяков было все равно, что лечить мертвого пиявками. Не в лучшем состоянии пребывала и южная сторона острога. Крутой берег Самары служил хорошей защитой, но, если нападавшим удалось бы преодолеть ее, встречать их у самой стены было бы просто нечем. Через одну гнилые доски кроватей78 угрожающе хрустели и проседали, стоило лишь едва надавить на них ногой, а кое-где в настиле встречались огромные дыры, из бездонной черноты которых веяло сыростью гнилого дерева. Несколько обламов79 на башнях, были так хлипки и ненадежны, что безбоязненно находиться в них могли только комары да мухи. Стрельцам же с пудовой амуницией даже входить сюда было опасно, не то что вести активный подошвенный бой80.

Детинец – сердце самарской крепости – представлял собой прямоугольный тесно застроенный пятачок, огороженный высоким частоколом с хлипкими воротами из перевязанных жердей, сразу за которыми начиналась замощенная камнем площадь шириной в один шест и длиной в 15 казенных саженей81. Справа невысокий штакетник огораживал церковь – унылое деревянное здание с небольшой колокольней и двумя куполами, позолота которых посерела и стала тусклой из-за осевшей пыли. Слева от площади жались друг к другу дома и усадьбы начальных людей. В тесном кольце больших добротных амбаров, на каждом – пудовый замок, раскинулись хоромы воеводы со множеством окон и высокой крышей, над которой поднималось сразу три трубы «белых» печей и повалуша. Рядом, за высоченным забором из дубовых свай спрятался дом городничего – как он выглядел и что из себя представлял знал лишь сам Хомутской и пара его ближайших товарищей, остальным путь на двор был заказан – за этим строго следил тиун82, по вредности и несусветной злобе прозванный Василиском83, а помогал ему десяток цепных псов, каждый размером с барана. Дальше соседствовали начальник вершников и стрелецкий голова. Небольшой двор Раздеришкина был сплошь застелен старыми досками, конюшня на пять голов, сеновал, гумно84 и обложенный известняком амбар соединялись меж собой крытыми галереями, а вокруг неказистого пятистенка85 в особом порядке расположились сколоченные из горбылей щиты в сажень-полтора шириной, ограждавшие жилище от холодных осенних ветров и снежных заносов. Если бы не забор, то скоромное хозяйство Раздеришкина сошло бы задворками Алампеева, двухэтажный дом которого украшали резные наличники, точеные балясины86 и узорные флюгера, странно смотревшиеся на фоне утопавших в грязи сараев, клетей и погребов, окруженных кучами гниющих отходов, над которыми с жужжащим гулом роились мухи. Здесь же, на дворе старшего брата в небольшой по-черному обогреваемой избенке ютился и Алампеев-младший, гордый тем, что ему единственному из сотников выпала честь жить среди первых людей и главных начальников.